Константин «Кузя Уо» Рябинов
Как-то так получилось, что я с Янычем только в 89-м году познакомился, а до того я ее и не видел ни разу – это Игорь Федорович с ней знаком где-то с 85-го или 86-го года, а я два года в армии служил. Мы тогда приехали в Новосибирск, там – Яна Дягилева, нормально так… Потом Игорь Федорович все это дело затеял, я тогда уволился с завода, отовсюду ушел – и мы поехали. До сих пор так катаемся. На самом деле это все, я считаю, благодаря ему получилось. Не знаю, может быть, это все было бы иначе, может быть, это все было бы гораздо дольше, и, может быть, – это было бы гораздо тусклее…
Когда очень нормально общаешься с человеком,– ну что про него можешь сказать? Легче написать какую-нибудь книгу толстенную художественную... Ну, ездили вместе, хотя, с другой стороны – я ни на одной записи ее вообще не играл, мистическим каким-то образом, и сыграл только на этом вот посмертном альбоме, Стыд И Срам – «Придет Вода» на органе наворочал – и все. Ездить – да, ездили, но самые какие-то яркие вещи – все это происходило без меня. Не рассказывать же эту историю с барабанщиком Аркашей... Я ж с ней общался абсолютно непредвзято, то есть к ее творчеству никакого отношения не имел, не старался какого-то влияния оказывать. Я просто изначально Яныча не воспринимал как какого-то певца и композитора вообще. Воспринимал ее как Сестру. То есть, это был Человек, действительно... Причем, я в круг Янкин – не знаю, вроде бы вписывался, но даже, может быть, и не вписывался. Нельзя сказать, что дружбы особой не было, – как раз не было совместного какого-то творчества. Я вообще, на самом деле, ее песни не очень понимал. Они очень какие-то... грустные. Честные и грустные. Это все сквозило чем-то таким... чем, собственно, и закончилось.
Ни на какие глобальные темы я с ней не разговаривал, не помню, по крайней мере. В том-то и дело, что Яныч не дожил до «политики», до того момента, когда началась «политика». Он как только гикнулся, в 91-м году, как раз все это и началось – политика, лимоновы всякие... А у Яныча «политики» не было, – вообще человек был неотягощенный. То есть я ее воспринимаю, как такой отличнейший кусок жизни, который в определенный момент начался и, – совершенно закономерно – закончился. То есть, сработал этот мускул, который дал, и все сейчас – а-а-а-а, сидят и слушают. «Бойцы». Ну да, предопределенность, фатализм – ну и что? Я вот совершенно не понимаю, что бы Яныч сейчас здесь делал. Я сам удивляюсь, – что я здесь делаю? Но мне надо. А ей, видимо, не надо было... «Социальный заказ» называется: выполнил это все, – потом можно уйти на пенсию. И жить лет триста. А можно – добровольно уйти. Сделал работу, – отдыхай. Можно на этом свете, можно на том. С другой стороны, на том можно и дальше продолжать работать, хотя мне кажется, что ничего там нет. Во всяком случае, так или иначе, – ушел. И Башлачев ушел. Все уходят...
Вот эта, кстати, линия – Янка-Башлачев, про нее, наверное, Фирсов лучше расскажет или Начальник. Потому что Башлачев на нее оказал какое-то влияние, совершенно колоссальное – тут даже Летов отдыхает. Это не то, чтобы видно было, – это было понятно из всего. То есть она про Башлачева мало говорила, но они же были знакомы. Я, правда, не думаю, что их участие в башлачевских «поминальниках» было каким-то принципиальным моментом, каким-то таким – сверхважным. Яныч был человек, который на груди рубаху-то не рвал за какие-то «идеалы». Хотя, с другой стороны, памяти какого-нибудь там – тоже не сыграешь... Для Башлачева – да. Наверное, это надо было. Яныч был такой идейно не нагруженный, что, может быть, и плохо, потому что идейно нагруженные люди обычно так и прут своей идейной нагруженностью. А Янке, по большому счету, ничего не надо было. Так просто сложились обстоятельства.
И к песням своим она относилась довольно естественно, легко. Это происходило все легко. Как она писала, – я не знаю, все, что слышал, – это были уже готовые вещи. Но думаю, что записывались они гораздо позже, чем были написаны. Единственное, о чем я сожалею, – это то, что те записи, которые достались, – мы не смогли все, что она пела, нормально сделать. Получилось очень грязновато, все эти «аранжировки», я считаю – вообще не то. Эта оголтелость времен, опять же, ГО... ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ оставили после себя записи. Которые сильно оставляют желать. Хотя Янка, собственно говоря, ни от кого не зависела, зависимости ведь не было. Я вообще не знаю, чего она хотела. Видимо, вот эти вот записи, все эти альбомы электрические, записанные, в Омске, – наверное, они ее как-то удовлетворяли, ведь она ничего не говорила против. Хотя это совсем не то, мне кажется. Это вот желание Игоря Федоровича приложить свою руку к Янке, к ее творчеству, к аранжировке – я считаю, в некоторых местах оно вообще не нужно было.
С другой стороны, есть акустика... У бывшего мужа Ани Волковой, Валеры Рожкова, есть записи из общежитий каких-то, которые сейчас будут издаваться. Так и называется «Акустика. Общага», что-то такое, года 89-90-го. У Летова оригинал лежит. Я коробочку видел. Хотели издавать их на «Хоре», но «Хор» не тянет, денег нет. А вообще, по-моему, неизвестных песен у Янки нет. Все издано уже, если что и осталось, так это просто другие версии тех же песен. Ну, вот эти, допустим, из общежития, они издадутся, конечно. Там все эти вещи – «Я повторяю десять раз и снова...», «хит», как она сама перед этой песней говорила. И чужих песен я в ее исполнении не слышал – она могла, конечно, спеть, вот в КОММУНИЗМЕ – «На Тебе Сошелся Клином Белый Свет», но это же не ее инициатива была. Она к КОММУНИСТИЧЕСКИМ проектам относилась не очень... То есть безынициативно. Такая наемная вокалистка, Летов мог заставить ее спеть что угодно, и она не возражала. Ей просто интересно было поработать в этой эстетике, с жужжащими этими безумными инструментами, атональными...
А вообще, Янку надо слушать в акустике. Она, кстати, очень хорошо на гитаре играла. В электричестве она как-то терялась – вот эта вся «ва-ва-ва!» – не слышно ж было, собственно говоря, песен-то. Все эти «аранжировки», «всего погромче» – не так надо было. Не знаю, я видимо, поэтому ни к чему руку не прикладывал, – каким-то подсознанием чувствовал, что несколько это не то. Хотя довольно чистая электрическая запись существует. Деклассированным Элементам – самая из электрических лучшая, не такая безумная. А так электричество не удалось. Конечно, этого вообще могло бы и не быть, но все равно – жалко. Это же камерная музыка была, правильно? Джефф ее в этом как-то поддерживал, и я в какой-то степени, а с другой стороны, это ж все диктовалось-то Летовым, и, собственно, благодаря ему все и произошло. А против этого было никак: ведь существовал коллектив, мы ж ездили вместе – Янка и мы, весь этот тур. Состав-то был абсолютно тот же: Джефф, Летов, Аркаша и Зеленский на гитаре, а я – очень странно – я с Янкой вообще никогда не играл, нигде. То есть я играл в ГО, – состав перемещался на Яныча, – Зеленский у нас не играл, – я не играл у Янки. Так и ездили. В Киев, например. Приехали в Киев к Олегу Древалю, он сейчас в Питере живет, у него жена отсюда – гуляли, ходили всю ночь. На Андреевский Узвиз, на Майдан Незалежности, как обычно... В Киеве был концерт, конечно, охрененный. Хотя не охрененных концертов тогда и не было. Мы и не репетировали никогда – зачем? Все прекрасно знали, кому что делать. Бумажку со списком песен кладешь на монитор – и вперед.
В Таллинн при мне с Янкой не ездили. У нас там первый концерт был вообще в каком-то школьном зале, а второй в «Олимпия Халле» – то есть каком-то таком супернавороченном. Был еще концерт, который в этой энциклопедии* упоминается как какой-то «легендарный сейшен», концерт в МЭИ – там Коля Рок-н-Ролл сначала пел, потом ГО, потом Яныч выступал. Там еще Плюха был, Лысый** – все были. Еще мы в кинотеатре «Звездный» выступали, откуда все эти вот сумасшедшие фотографии, на которых Летов похож на Ивана Грозного в роли Бунши, убивающего своего сына. И Яныч тоже такой: «А-а-а-а!»
Книжка вот еще эта, где Летов, Янка и я – недавно купил за 10 рублей. Там ведь половина тиража сгнила на каком-то складе в Новосибирске, потому что не оплатили аренду склада. Там Янкино все. Это Игорь Федорович собирал, это все, что он сумел собрать, все ее архивы. Он пришел к ней домой после похорон и забрал все записи, все эти ленты, все бумаги. Просто забрал – ну и правильно сделал. Там насчет семьи разговор отдельный, и не со мной он должен происходить. Авторские права больше защищаются ее мачехой, нежели отцом. Отца она называла по имени, как-то уменьшительно – Стасик. Причем гак к нему и обращалась, не за глаза – «Стасик».
Я не думаю, на самом деле, что она ставила перед собой какую-то задачу глобальную – создать что-то такое. Если б она стояла перед ней – она бы что-нибудь сделала. Я думаю, что она не очень серьезно к этому всему относилась, так мне кажется. Это был легкий, очень нормальный человек – очень легкий, понимаете? Без такой… натужности. Человек жил-жил и песни писал. Я ведь вообще не считаю, что она «рок» играла – это когда риффами и с фуззом. «Рок» можно сделать и из «Калинки-Малинки». И культовой фигурой она стала только после смерти, самое смешное. Никто ее на руках не носил – ну, как обычно у нас, как всегда. Вот покойников у нас любят. Некрофилы сплошные. Может быть, поэтому и стоит умереть в определенный момент, чтобы тебя услышали, наконец…
Так вот мы все – ходим, смеемся, улыбаемся. А когда ночью спим, – кошмары снятся. Когда остаемся наедине с собой – ну, вот оно, творчество, собственно, и есть, все оттуда и идет. Песня, вообще, жанр очень грустный, народную песню веселую хоть одну слышали? Я не слышал. Плач. Песня – это плач, по-настоящему-то. Народные всякие дела. Слышали «Нюркину Песню» – не народные ли дела?
А так музыку она всякую разную слушала, я, наверное, и не припомню что-то конкретное. Помню, слушала X-MAL DEUTSCHLAND. Ну, и эту, как ее – SIOUXIE AND THE BANSHEES. Ну, и видимо, поэтому аранжировки все такие, пост-панковские. Вообще она все то же, что и мы слушала, а мы слушали в то время панк, пост-панк, потом на 60-е годы перешли – в этом смысле у нас пристрастия были схожи. В Питер когда приезжали – реггей слушали, в хоккей играли, пиво пили ведрами, и водку хлестали вверх ногами. Как-то пришел я, а Игорь Федорович, Яныч и Зеленский мне рассказывают, что пробовали водку пить вверх ногами: на голову становишься, – и пьешь водку. И нормально все. Протекает. Молоком, причем, запивать – вообще нормально.
Я бы не сказал, что она была толькo на нашу тусовку закорочена – у нее было очень много старых каких-то завязок в Новосибирске, я думаю, что гораздо больше, нежели, скажем, в Омске. Например, с Аней Волковой они были очень давно знакомы, гораздо дольше, чем с Летовым. В Питере вот Федяйка такая была… Это вот впечатление, что мы жили все такой коммуной – в идеале-то да, это должно было именно так и быть, причем, в какой-то период времени это было. Хотя то, что вот скажем, Фирик говорит, – что она нас всех обстирывала-обштопывала – это бред, чушь полная. Да я бы сам первый, так сказать, ее руки отвел от штопки и от стирки! На нее ж посмотреть – какое там «обшивать-обстирывать», я бы и то лучше нее и обстирал, и обштопал, она ведь не тусовочная девка была. «Девочка-хиппи», тоже мне… Это ж чепуха! Это, прежде всего, человек, перед которым шляпу нужно было снимать. Я не думаю, что она обладала качествами какой-то суперхозяйки, ей это в то время и не нужно было. И никому не нужно – все были сами в состоянии себя обстирать и обштопать. Это все мифотворчество, это то, что люди хотят, чтоб было.
Я прекрасно помню, когда я ее видел в последний раз, – это, по-моему, было в марте 91-го года. Я пришел к Летову, и там Яныч сидел, в Омске это было, и мы слушали советскую музыку, все вот эти вещи нормального такого, ностальгического характера. Яныч сидел очень грустный почему-то. Там такая лежаночка была, Игорь Федорович на табуретке сидел, все это включал, – а Яныч сидел в уголке и был очень грустный. Поздно все это было, ночь уже была, и что-то вот такое нависло, совершенно непонятное. Сейчас-то, конечно, понятное. Я помню, что-то хотелось такое сделать – я просто поцеловал ей руку. И с тех пор я ее не видел.
Сам Летов эстетику суицида утверждал потому, что проживет лет триста, понимаешь? А человек, который ее принял – и не один – он, собственно говоря, и не дожил до тридцати даже. Причем Яныч был, по-моему, человек абсолютно атеистический. Это был человек совершенно ураганный, просто сумасшедший человек – жизнь просто перла, когда она была. Я поэтому и рассказываю, что когда ее видел последний раз, это было нечто такое очень грустное –одновременно и похожее, и не похожее на нее. Когда долго с человеком общаешься, начинаешь несколько не понимать. А когда я узнал, что она... Когда ее нашли, – я просто разозлился со страшной силой, просто злоба была, причем на нее. Разозлился на нее, за то, что она… – зачем? На хрена? Не покинула, а просто кинула. Причем это не тот случай и не тот человек, которого можно встряхнуть. На самом деле, это она всех трясла, по большому счету – она могла кого-то встряхнуть, на ноги поставить. А в 1991-м – я не думаю, что кто-то особо мог ее встряхнуть, это было уже что-то такое, необратимое.
Если послушать все ее вещи и как-то себе представить – это ж, на самом деле, очень гармоничный человек. И все, что было, закончиться иначе не могло вообще. Я серьезно считаю, что в данный момент, в наше время этот человек жить не мог бы. Просто бывают такие люди, которые не могут жить сейчас, – нехорошо бы это было, по большому счету. Не живет сейчас, допустим, Тарковский, нет Высоцкого – ну и Янки тоже нет. То есть, это не жизнь ее так придавила, это сюжет закончился именно в тот момент, когда и должен был закончиться. Все остальное – это второй том «Mepтвыx Душ», а мы – персонажи оттуда, чудом как-то уцелевшие из сожженной кем-то рукописи. То есть, я считаю, что все закономерно, хотя сначала подумал, что очень напрасно. Я считаю, – вариантов не было.
5.06.1998, Санкт-Петербург.
